Неточные совпадения
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей,
девочке моей,
будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже
лучше. Он приедет, ему больно
будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много
было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка
была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но
девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
«Онегин, я тогда моложе,
Я
лучше, кажется,
была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам
была не новость
Смиренной
девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы
были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
— Вот какая новость: я поступаю на
хорошее место, в монастырь, в школу,
буду там
девочек шитью учить. И квартиру мне там дадут, при школе. Значит — прощай! Мужчинам туда нельзя ходить.
Марья Ивановна говорила, что из
девочки надо сделать работницу,
хорошую горничную, и потому
была требовательна, наказывала и даже бивала
девочку, когда бывала не в духе.
Но дело
было в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя
девочка, кроме того, что
лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
Когда я
была маленькой
девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень
хорошие.
— Вот что, брательники… Поедемте-ка
лучше к
девочкам, это
будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он
был анархист-теоретик, а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему руки.
Она очень хорошо поняла, что
девочке гораздо
будет лучше у княгини, чем у простого мужика.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он
был человек
хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему
было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты,
девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Следствие это, должно полагать, очень важное
было, потому что тем временем, пока дело шло,
девочке стукнуло уж осьмнадцать лет, и присватал ее за себя человек
хороший.
С этих пор заведение Тюрбо сделалось рассадником нравственности, религии и
хороших манер. По смерти родителей его приняла в свое заведование дочь, m-lle Caroline Turbot, и, разумеется, продолжала родительские традиции. Плата за воспитание
была очень высока, но зато число воспитанниц ограниченное, и в заведение попадали только несомненно родовитые
девочки. Интерната не существовало, потому что m-lle Тюрбо дорожила вечерами и посвящала их друзьям, которых у нее
было достаточно.
По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне
лучше всего
было от скуки, потому что скука, опять повторю,
была ужасная, и особенно мне тут весною, как я стал
девочку в песок закапывать да над лиманом спать, пошли разные бестолковые сны.
Здесь я не могу обойти молчанием того, что если кто видал мою героиню, когда она
была девочкой, тот, конечно бы, теперь не узнал ее — так она
похорошела.
— Безумна, конечно, я
была тогда как
девочка, — продолжала Полина, — но немного
лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты
будешь свободен.
— Ты заметил, верно, что я нынче опять
был в гадком духе и нехорошо спорил с Варей. Мне потом ужасно неприятно
было, особенно потому, что это
было при тебе. Хоть она о многом думает не так, как следует, но она славная
девочка, очень
хорошая, вот ты ее покороче узнаешь.
— Ну, так представлю тебе, Аня, поручика Бахтинского. Танцор и буян, но
хороший кавалерист. Вынь-ка, Бахтинский, милый мой, там из коляски… Пойдемте,
девочки… Чем, Верочка,
будешь кормить? У меня… после лиманного режима… аппетит, как у выпускного… прапорщика.
Прасковья Ивановна
была очень довольна, бабушке ее стало сейчас
лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе
девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как
будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она
будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях,
петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя
лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя
было легко вырвать из сердца отца;
девочка была неуступчивого нрава, с ней надо
было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города,
будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
Чай
пили в садике, где цвели резеда, левкои, табак и уже распускались ранние шпажники. Ярцев и Кочевой по лицу Юлии Сергеевны видели, что она переживает счастливое время душевного спокойствия и равновесия, что ей ничего не нужно, кроме того, что уже
есть, и у них самих становилось на душе покойно, славно. Кто бы что ни сказал, все выходило кстати и умно. Сосны
были прекрасны, пахло смолой чудесно, как никогда раньше, и сливки
были очень вкусны, и Саша
была умная,
хорошая девочка…
— Разве кому
лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня…
девочку пьяной
напоили…
девочка была… чистенькая… как яблочко,
была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль
было красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой не целовала никого…
Илья слушал и молчал. Он понимал, что Маша пристроилась
лучше, чем можно
было ожидать. Но всё же ему
было жалко
девочку. Последнее время он почти не видал её, не думал о ней, а теперь ему вдруг показалось, что без Маши дом этот стал грязнее.
— Скоро уже
девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для
девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей
будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе
девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно
быть сначала…
Лучше бы без этого…
Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Ее любимицей
была старшая Соня, в полном смысле красавица, с великолепным голосом, который музыкальная мачеха,
хорошая певица, развила в ней сама, и маленькая
девочка стала вскоре в подходящих ролях выступать в театре отца, а Вася стал помощником режиссера.
Обе эти
девочки были очень хорошенькие и очень
хорошие особы, с которыми можно
было прожить целую жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не
было очевидной опасности, что приязнь скоро перейдет в чувство более теплое и грешное.
Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей
был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я постарела, похудела сильно, оттого, должно
быть, что сержусь в гимназии на
девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это
было бы
лучше.
— Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится
девочка в консерватории, постоянно в
хорошем обществе, а одета бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться.
Будь она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что ее отец знаменитый профессор, тайный советник!
Но у меня
есть другая история, которую я вознамерился рассказать вам, и эта-то история такова, что когда я о ней думаю или,
лучше сказать, когда я начинал думать об одном лице, замешанном в эту историю и играющем в ней столь важную роль, что без него не
было бы и самой истории, я каждый раз совершенно невольно вспоминаю мою
девочку на ходулях.
Ей вспомнились другие дни, другие годы, когда она, двенадцатилетней
девочкой, урывала свободный часок от барской работы и проворно метала иглою пестрые узоры ручниковых концов и краснела как маков цвет, когда девушки говорили: «Какие у Насти
хорошие ручники
будут к свадьбе».
Молитва моя без содержания
была, вроде птичьей песни солнцу, — стал я молиться за него и за жену, а больше всего за Ольгуньку, — очень
хорошая девочка росла, тихая, красивая, нежная.
А когда палач Борька пришел из Орла в Кромы, с ним уже
была дочь,
девочка лет пятнадцати, которая родилась в остроге, хотя многие думали, что ей бы
лучше совсем не родиться.
— Вот отдам этому Чаликову, — решила она. — Посылать не стану,
лучше сама свезу, чтобы не
было лишних разговоров. Да, — рассуждала она, пряча в карман полторы тысячи, — посмотрю и, пожалуй,
девочек куда-нибудь пристрою.
Был уже восьмой час вечера. Из передней до крыльца, кроме Ивана Иваныча, провожали нас с причитываниями и пожеланиями всяких благ бабы, старуха в очках,
девочки и мужик, а около лошадей в потемках стояли и бродили какие-то люди с фонарями, учили наших кучеров, как и где
лучше проехать, и желали нам доброго пути. Лошади, сани и люди
были белы.
— Делают и успехи. Одна славная
девочка есть, мясника дочь. Добрая,
хорошая девочка. Вот если бы я
была порядочная женщина, то, разумеется, по папашиным связям, я бы могла найти место зятю. А то я ничего не умела и вот довела их всех до этого.
Федор Иваныч (кивает головой). А ласковая
девочка,
хорошая. А ведь сколько их таких пропадает, подумаешь! Только ведь промахнись раз один — пошла по рукам… Потом в грязи ее уж не сыщешь. Не хуже, как Наталья сердечная… А тоже
была хорошая, тоже мать родила, лелеяла, выращивала… (Берет газету.) Ну-ка, что Фердинанд наш, как изворачивается?..
Марья Ивановна. Хуже всего то, что он не занимается больше детьми. И я должна все решать одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой — старшие, и
девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всем одна. Он прежде
был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему все равно. Я ему вчера говорю, что Ваня не учится и опять провалится; а он говорит, что гораздо
лучше бы
было, чтобы он совсем вышел из гимназии.
Евдокия Антоновна. Ах, да, Олечка: я и забыла тебе сказать, что Полозовы сегодня звали меня ночевать. Это наши
хорошие знакомые, господин фон Ранкен, прекрасная семья! Ты не
будешь скучать,
девочка?
Этого не спросил, спросил — другое. Первым его вопросом, первым вопросом моей исповеди
было: «Ты чертыхаешься?» Не поняв и сильно уязвленная в своем самолюбии признанно умной
девочки, я, не без заносчивости: «Да, всегда». — «Ай-ай-ай, как стыдно! — сказал батюшка, соболезнующе качая головой. — А еще дочь таких
хороших богобоязненных родителей. Ведь это только мальчишки — на улице…»
— Ты,
девочка, боишься скандала?.. Да, скандал
будет необыкновенный, грандиозный, но
лучше тысяча скандалов, чем оставаться тебе здесь! Я тебя здесь не оставлю! Я не могу тебя здесь оставить! Понимаешь, Ольга? Оставь твое малодушие, твою женскую логику и слушайся! Слушайся, если не желаешь своей гибели!
Мать сказала: «Мне всё равно умирать,
пей лучше сама», и отдала ковшик
девочке.
— Кормит-де она мою
девочку и обещала ей отказать избу и корову, а вот коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством. Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне с моими детями уж ничего и не останется…
Лучше бы она, старушка, сделала, если бы теперь поскорей померла!.. Чего ей?.. ведь уж пожила! А то все
будет жить да раздавать, и раздаст все так, что после, как помрет, то и попу за похороны дать
будет нечего, — еще с нею, с мертвою-то, тогда и наплачешься.
Побежали годы… Овдовевший Андрей все силы своей любви к жене перенес на
девочку… Выписана
была его мать из деревни для ухода за внучкой, и под ее призором росла и
хорошела, что белый цветик в поле, хорошенькая
девочка Наташа.
И как ее снедала злость против «цыганки», и как она возненавидела Паланю, и как завидовала вдобавок ей за то, что работа ее
была много
лучше ее, Вассиной, работы. Рассказав все без утайки,
девочка смолкла и робко покосилась на тетю Лелю. Прекрасные глаза горбуньи
были полны слез.
Сегодня она чувствует сама начало своего выздоровления… Ей
лучше, заметно
лучше, так пусть же ей дадут говорить… О, как она несчастна! Она слабенькая, ничтожная, хрупкая
девочка и больше ничего. A между тем, y нее
были такие смелые замыслы, такие идеи! И вот, какая-то ничтожная рана, рана навылет шальной пулей и она уже больна, уже расклеилась по всем швам, и должна лежать недели, когда другие проливают свою кровь за честь родины. Разве не горько это, разве не тяжело?
—
Лучше тебе,
девочка? — спросила она. — Может
быть, не свести ли тебя в лазарет, или подождем до утра?
Между тем учитель продолжал вызывать по очереди следующих
девочек. Предо мной промелькнул почти весь класс. Одни
были слабее в знании басни, другие читали хорошо, но Нина прочла
лучше всех.
— A вы, должно
быть,
хорошая, — сказала Тася, любуясь
девочкой, и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую почти в самые губы.
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее… Отдаленные голоса пришедших на перевязку
девочек едва долетали до нас… Я и Люда сидели тихо, молча… Все
было пересказано, переговорено между нами… но наше молчаливое счастье
было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его
лучше всяких слов, пустых и ненужных…
Княжна Людмила, добрая,
хорошая, скромная девушка, и не подозревала, какая буря подчас клокочет в душе ее «милой Тани», как называла она свою подругу-служанку, по-прежнему любя ее всей душой, но вместе с тем находя совершенно естественным, что она не пользуется тем комфортом, которым окружала ее, княжну Людмилу, ее мать, и не выходит, как прежде, в гостиную, не обедает за одним столом, как бывало тогда, когда они
были маленькими
девочками.
Мардарьев
был человек семейный, но жена его, буквально лишь терпевшая своего супруга в своей убогой квартирке по 9-й улице Песков, занималась шитьем, — она
была хорошей портнихой и кое-как перебивалась с двумя детьми, мальчиком и
девочкой, из которых первому шел уже двенадцатый год и он находился в ученьи у оптика, а
девочке не
было девяти.